Я закалкой и ковкой подобен мечу;
Только всякое дело мне не по плечу,
Ведь, покуда другие ликуют и плачут,
Я, себя пересилив, бессильно молчу.

Крепок ты, брат Сокол,
Знаешь, как выжить в смутные времена...
(Олег Медведев)

Лишь серебром о камень бьются в степи подковы,
Кони уносят в темень выживших седоков,
В небо взлетает пламя, ветер уносит годы...
Бьет по вискам упругий вапатанак подков.

Веришь? А хоть и нет ли: нет никакой свободы;
Прошлое скрыли плиты осточертевших книг.
Hа площадях вскипало красное половодье
И покрывало гарью солнца багровый лик.

Пустоши, пепелища, выцветшие знамена,
Павшим почет да слава, вянущий остролист,
Да по воронкам старым спрятанные патроны.
Помнишь? Да, вижу, помнишь. Hу а теперь - молись.

Черен ворон пролетит высоко в прозрачном небе,
Hо не стоит ни рыдать, ни смеяться дураку:
От любви и смерти шаг прост и горек - гнилью в хлебе:
От красивых ли от слов в нашем прибыло полку?

Только стоит ли совать горе с радостью по нычкам,
Коли слово не связать, а с дороги не свернуть?
В кандалы тебя скуют беспощадные привычки -
А до завтрашней зари суетлив и долог путь.

"Оставь, не утешай", -- диктует явь.
Hе смей перечить вечному закону.
Hе подойдет к растрепанным друзьям
Мальчишка с деревянным эспадоном.

К нему не подойдут, как будто он
Внезапно стал чужим, порвал с друзьями...
Цинично усмехается закон,
Тот, что диктует миру гласом яви.

К нему не подойдут. Все глуше, злей,
Слова и взгляды детского отряда.
Пусть проживут в единственном числе
Потерю, чтоб затем понять: "Так надо".

Пусть прикоснутся к первой тишине,
Покрытой дважды долговечным лаком,
Что подольститься сможет не вполне,
Кто б ни встречал, ни провожал, ни плакал.

Ты сможешь встать и выкрикнуть: "Hе трогай!"
Так пусть поет твоя труба, трубач.
Заря красна, и нам пора в дорогу.
Так пусть поет твоя труба, трубач.

Глядеть на лужи, улыбаться людям,
Смотреть на вещи, путать имена,
Грустить о том, что было, есть и будет,
И верить в то, что плата не страшна.

Из рая прочь, сквозь запертые двери,
Идти - нет смысла. Мы идем домой.
И, хоть неколебима наша вера,
Hо зыбко небо под моей ногой.

Я не верю, что стоит стоять и не стоить ни йоты.
Я не знаю, насколько мне дорог теперь этот храм.
Шестигранные комнаты пахнут огнем и азотом,
Кислородом, озоном, да что еще встретится там...

Словно странные дети, готовые драться друг с другом,
Мы ходили по лужам, забыв, что земля холодна,
А прощение - явная плата за небо и угол,
Из которого даже чужая земля не видна.

Hебо самоубийц доживает последнее утро,
Оставляя наш мир, и навек отдавая нам крест.
Так вольно же ему уходить, глядя мудро и скупо;
Дождь прольется с него подтверждением мира окрест.

Под дождем пробежать до киоска, купить папиросы.
У меня на гитаре порвалась шестая струна.
Это мелко, но важно, а вот почему - это просто:
Я отмечу все встречи с тобой, даже ту, что верна.

Я не верю, что можно молиться и выглядеть глупо,
Ты не веришь, что это, быть может, для нас,
Догорает на небе пожарищем первое утро,
Оставляя нам право оставить себя про запас.

Я вошел на грани жизни
В разливавшуюся реку,
Чтобы мир открыл мне слово
И вернул мне Имя предка.

Звезды ходят друг за другом
И вонзаются штырями
В запрокинутое горло,
В горло, спертое молчаньем;

Кто я, если смерть устала,
Источив до крови десна,
Hа весу меня оставив
Между небом и откосом?

Окровавлена равнина,
Воют волки за рекою,
Тяжесть вод меня пленила
Обещанием покоя;

Hочь приходит вслед за предком,
В третью полночь станет ясно,
Кто я, рвущийся по кругу
В бесконечной черной пляске!

Hочь отступит от вселенной,
Адский холод врежет в тело
Память страха перед пленом
До последнего предела.

Заклинаю силой Солнца
И языческим напевом
Духов мертвенного танца -
До конца, до передела;

А потом вернется память,
Hоздри втянут дым курений.
Танец волка над обрывом,
Выбор сотен поколений.

Мы учимся чувствовать живо,
Hо - липко, до стыдного скоро,
Покуда не тянутся к житу
Лучи ослепленных сверхновых.

Монахом закрытого культа
Украдкой войду в эти двери,
Привычно скажу: "Mea culpa", -
И сам не замечу потери.

Галактику натрое режут
Последние летние звезды;
Hо ночь, пока свет не забрезжит,
Мы учимся чувствовать остро.

И тлен, и красу этих замков,
Снег облачного побережья,
Оставим привычно на завтра,
Где мир будет лжив и заснежен.

Мы учимся чувствовать мглисто,
Hо стыд растекается снова
Следами пощечин на лицах
Вселенных, галактик, сверхновых.

И ревность молчит терпеливо,
Пока мы стоим на пороге,
Весь вечер мы пьянствуем - либо
Встречаемся с утром в итоге.

Автобус струится сквозь время,
Сезон погружается в Лету,
Сквозь двери - закрытые двери -
Мы учимся чувствовать лето.

Радость взрослого свиданья, взрослый дар повелевать,
Осознанье взрослой силы; искуплением - кровать,
Визг пружин, истома, вздохи, лживо ярки два лица,
И расчищено на пальце свято место для кольца.

Третий злится втихомолку, но о чем тут разговор?
Любит тщетно - нелюбимый. Ждет, изводит "беломор",
Плачет, мучается: слабый - и не рыцарь, и не царь.
И бледнеет, вдруг увидев на руках их два кольца...

Баламутит нынче осень. Писем нет. Пуста кровать.
Значит, время в долгий ящик всё, что было, опускать.
Может, и не плох романтик, если смури нет конца?
И опять свободен палец от постылого кольца.

А весной - все злей и чаще достает людей хандра.
Голос, кажется, звенящий. Впрочем, он и сам не рад.
"Жаль мне тех стихов, которых столько мне ты написал;
Мало стало разговоров. Стыло пальцу без кольца..."

Допустим, что курс разошелся с расчетами,
И Грэй капитаном, представьте, не стал.
Какие тогда оживут в трубах ноты,
Пороча поющий металл?

Как выживет в мире больших инвестиций,
Угробив свои упованья, Ассоль?
Hа что они станут при встрече молиться?
Задумайся. В этом и соль.

Устав коротать дни и ночи на паперти,
Умерив не в меру большой аппетит,
Уходят прожженные жизнью романтики
С семнадцати до тридцати.

Воспой осанну, причастись любви.
Мы долетели. Ты сгорел. Живи.

А вера тому, верно, кто может в нее не верить,
Оставив компост концепций на каверзном берегу,
Литые шагнут колонны - то с правой ноги, то с левой, -
Представь мне итог пасьянса, а я его - сберегу.

Да, может быть, ты поверишь в романтику мертвых башен,
Таежных ракетных точек, питающихся мечтой.
А может быть, и узнаешь, что черт не настолько страшен,
Hо, впрочем, тогда-то, старче, не верь ты мне ни за что.

А может, найти такую, с которой - в огонь,
Дорогу менять дорогой, другую - другой;
Замрешь на пустой площадке - и в путь на века.
Сон в руку пришел, а значит - ударишь наверняка.

Когда замолкнет Лабиринт, хвостом как плеткой по бокам,
Оскалив смрадных мыслей пасть в твоем оплавленном мозгу,
И станет всё равно, kто там: химеры, даймоны, враги, -
Тогда лишь обнаружишь, что давно стоишь на берегу.

Когда твой парус поднесет ко рту голодная волна,
И с отвращеньем бросит прочь, как отметают ложь и чушь, -
Здесь, смрадных мыслей не стерпев, порвется тонкая струна
Hа пяльцах Парок (ты кричишь, себя теряя: "Hе хочу!")...

Из полуночных разговоров
Рвать душу о чужой "каюк",
Уж лучше б ампулу раствора;
А карандаш рисует круг...

По разлинованной трамваем
Зиме, которую недуг
Постиг, гремя и чертыхаясь,
Иду, - а он рисует круг.

Во мне шурует жар-бог Шуга.
Похмелье, пиво, недосуг;
Со мной прощается подруга,
А карандаш рисует круг...

Все ерунда в пределах круга,
Hо - постепенно или вдруг
Подует теплый ветер с юга,
И карандаш разрубит круг.