Глава 27: Прощай, Гедеон!

Я шел по залитым луной улицам Гедеона. Два цвета царствуют в такую ночь — черный и голубой. Но в том и другом - сотни оттенков. Черный бархатистый, если это глубина сада; черный литой, если это неосвещенная стена дома; черный упругий, если это укатанная середина улицы. В голубом то искристое сверкание, то стеклянная плавность, то водяная жидкость.
Огромная черная шапка неба надвинута на город. Там черный цвет самый глубокий. Горсти звезд насыпаны в шапку, голубой здесь самый пронзительный.
Ночью Гедеон набухает запахами, как огромный цветок. Эти запахи томят, вызывают то печаль, то нежность. Сотни цветов открыли свои чашки, они разговаривают друг с другом языком ароматов. О нет, скорее, они поют. Это ночные серенады, они сплетены из множества струнок, каждая струнка — оттенок запаха.
Я шел. Голова чуть кружилась от теплого, многоликого настоя ночи. Гедеон спит. Выставлены кровати на галереи, листья ильмов и сассафрасов свисают к подушкам. Сладкие сны видят гедеонцы. Я почти вижу, как сон за сном поднимаются к небу от каждого дома и образуют прозрачные хороводы.
Вот маленький сон Мари. Весь в белом прекрасный юноша со шпагой соскакивает с коня у ее дома. Хетти видит Морриса. Люк Чартер — орден Орла на цепи. Отис Чепмен грезит о трибуне в зале конгресса. К генералу Бланшару является Наполеон. К посудомойке Камилле ее сынишка Вик. Джиму Эду снится бутылка кукурузного виски. Джефу Кузнечику беда со «Страшилой», колесо отвалилось, и Кузнечик вскрикивает во сне. Шепу О'Тулу приснилась свинья с огромным рылом и сигарой в зубах. Первому президенту республики Черная Роза сквайру Стефенсу — его памятник, по которому стреляют из пушки проклятые янки. А что снится тем, кто заперт сейчас в гедеонской Бастилии? Им снится райская земля, красивые птицы и зеленые пальмы.
Прощай, Гедеон! Город теплых ночей, пахучих цветов, розовощеких южанок и круглолицых южан. Город смуглых мулаток, шоколадных негров, город черной земли и белой хлопковой пены.
Сегодня у меня был день расставания с Гедеоном. В последний раз пришли мы с Моррисом в дом генерала Бланшара. Но никто, никто об этом не знал. Моррис сказал только, что переходит на рейсы в Корону.
— И надолго? — спросила Мари.
— На две недели, — буркнул Моррис.
— Но ведь мы можем без вас уехать, — сказала Мари.— Приезжайте прощаться. Я хочу устроить прощальный бал.
Она вся жила в предчувствии переезда в Париж. Распродажа негров ее уже не томила, она смирилась с волей генерала.
— Зачем тебе наше прощание? — спросил я.
— Ах, Майк, — сказала она. — Ты думаешь обо мне плохо. Я никогда не забуду своих друзей.
— Забудешь в два счета, — сказал я.
Но ничто, ничто уже не могло задеть Мари. На мои шпильки она не обращала внимания. Ее душа гораздо раньше парохода пересекла океан и уже поселилась в особняке Мезон-Лафита.
— Ах, как я люблю Францию! — говорила она.
Весь день я бродил по саду Бланшаров как потерянный.
Неужели всё? Да, всё. Я еще не понимал, с чем расстаюсь. В моем сердце не было настоящей печали, но я уже старался казаться печальным с виду. Я видел себя как бы со стороны. Ночью мне предстоит большое дело. Ни один гедеонец не пойдет на такое. Мне хотелось, чтобы напоследок хоть галерея Бланшаров чуточку раскусила меня. Но никто не обращал внимания на мой суровый вид. Я поговорил с Чартером.
— Господин лейтенант, — сказал я, — у вас будут учебные стрельбы?
— В скором времени, — ответил Чартер.
— А какие у вас ружья?
— Несколько ружей фабрики Уитни.
— Это старье.
— Скоро мы купим новые.
— А вы не могли бы принять меня сержантом в свои войска?
Чартер надулся от важности.
— Я должен поговорить с господином полковником. Вы еще очень молоды.
— Но вы замолвите за меня словечко? — робко попросил я.
— Постараюсь, — ответил он важно.
Бедняга, сколько тебе осталось жить? Начнется война, пуля прострелит твою маленькую глупую голову, а твоя разукрашенная каланча сгорит от шального снаряда. И все это случится с тобой в восемнадцать лет, когда ты еще носишь в кармане конфеты.
Я поговорил с Отисом Чепменом. Этот в свои шестнадцать куда умнее Люка. Игрушки он давно бросил. Его холодные бесцветные глаза осматривают тебя с ног до головы, как из ведра обдают. Отис Чепмен одевается безукоризненно, и воротничок его всегда чистый.
— Отис, — сказал я, — плюнул бы ты на свою лигу и убежал на Север.
Он хладнокровно посмотрел на меня.
— Зачем на Север? — спросил он.
— Там у тебя большое будущее. Не здесь, а там.
— Я подумаю над твоим предложением, — сказал он. Думай, думай, Отис. Но все равно убежишь. Не сегодня, так завтра. Не в шестнадцать, так в двадцать. На Юге тебе делать нечего. Месяц-другой, и ты поймешь, что у южан есть только пыл и нет никакого расчета. А ты, Отис Чепмен, сработан не из мягкой гедеонской глины, а по крайней мере из пенсильванского антрацита.
— Серьезно, — сказал я, — подумай, Отис.
— Не пойму, кто ты такой, — сказал он. — Ты уже сманивал на Север Чартера.
— Я вашингтонский шпион, — заявил я. — А приехал, чтобы расстроить все ваши планы.
— А ты не боишься так говорить?
— Нет, не боюсь. Ведь мы с тобой почти сообщники, Отис. Я знаю, зачем ты собираешь «Южный легион». Ты хочешь сдаться северянам без единого выстрела.
Тут он по-настоящему насторожился.
— Не нравятся мне такие разговоры. Я могу пожаловаться.
— Жалуйся, жалуйся, — сказал я. — Но учти, если вместе со своим легионом сдашься без единого выстрела, получишь на Севере чин капитана или десять тысяч долларов на мелкие расходы, это на выбор.
Я оставил его в некоторой задумчивости. Бьюсь об заклад, что мои посулы немного смутили его патриотические чувства.
Потом я стал дурачить близнецов Смитов. Саймона я упорно называл Джорджем, а Джорджа Саймоном. Я довел их до того, что они стали испуганно поглядывать друг на друга. У этих парней все было настолько общее, что, как мне кажется, они могли легко перепутать друг друга.
Еще я объяснился в любви Флоре Клейтон. Я сделал это не назло Мари, она все равно ничего не видела. Просто какой-то зуд не оставлял меня весь вечер. В последний раз, так в последний раз. Почему не подурачиться?
Флора не стала долго раздумывать. Она ответила, что тоже страшно любит меня, хотя всего день назад я видел, как она пряталась в саду с Отисом Чепменом. Мы поклялись не разлучаться до гроба, как Ромео и Джульетта. Флора отрезала мне локон своих роскошных черных волос, а я, за неимением другого, отдал ей лежавшую в кармане гайку.
Но шутки шутками, а мысль, что я вижу Мари в последний раз, нет-нет да укалывала иглой. Что делать? Что же делать? Локона от нее не допросишься. Стащить дагерротип, сделанный во время ее прошлогодней поездки в Монтгомери?
На этом синеватом, отчетливом дагерротипе она еще почти девочка, хотя ей уже четырнадцать лет, а в Черной Розе, бывало, уже обручали в этом возрасте. Она стоит рядом со своим дедом генералом Бланшаром. Генерал застыл, как статуя, чуть выдвинув колено и согнув правую руку, которая как бы покоилась на эфесе невидимого палаша. Мари прижалась слева к его плечу. Она еще не научилась каменеть перед бесстрастным оком машины Дагерра. Ее лицо выражало живость и любопытство. Белое платьице, белые гольфы, белая шляпка с загнутыми полями. Мари Бланшар, белая камелия на земле Черной Розы!..
Мог ли я расстаться с ней просто так? Я не выдержал.
— Мари, — сказал я, — где висит ваша флейта? Возьми ее, и пойдем в сад.
— С флейтой? — сказала она. — Ты хочешь, чтобы я тебя поучила? Но я сама не умею играть на флейте.
— Нет, — сказал я, — учиться не будем. Но я хочу показать тебе фокус.
— Ты, наверное, такой же фокусник, как и флейтист? — сказала она, прищурив глаза.
— Ты угадала, — сказал я.
Но все же она пошла со мной в сад.
Уже темнело. Я любил сад Бланшаров в такую пору. Низкий закатный свет вскользь бьет по траве, она делается масляно-желтой. Сверху листва дубов накрывает все темной шапкой. Сад становится похож на огромный дом с травяным по-лом и лиственным потолком. И в этом доме горит нежный свечной свет.
Мы сели на скамейку и помолчали. Потом она проявила нетерпение. Несколько раз притворно вздохнула, покосилась на меня. Какой я приготовил фокус?
— Мари, — сказал я, — тебе не жалко уезжать?
— Конечно, жалко, — сказала она.
— Может быть, мы не увидимся больше.
— Ну, почему, Майк,—сказала она. — Ты приедешь к нам в Париж.
— А Моррис?
— Вы приедете с Моррисом.
Я видел, что мысли Мари далеко от меня. Зачем я потащил ее в сад? Но раз потащил, надо сделать задуманное.
— Ты обещал показать мне фокус, — сказала она.
— Сейчас, — сказал я. — Как играют на флейте? Вот так? Я приложил мундштук флейты ко рту и произвел несколь-ко шипящих звуков.
— Чартер играет лучше, — сказала она насмешливо.
— А Белый Ламберт?
— Не говори про него. У тебя получаются одни гадости. Сказать по совести, больше всего мне жалко расставаться с ним.
— С кем?
— С Белым Ламбертом.
— Постой. Разве все-таки правда, что кто-то играл под твоим окном на флейте? Я думал, ты просто шутила.
— Я не шутила! - сказала она, и в сумраке блеснули ее глаза. — Никто из вас не может понять! Он приходил! Он играл на флейте. Это была чудная, волшебная музыка!
— Что-то не верится, — пробормотал я.
— Пускай, — сказала она. — Это было чудо.
— Конечно, — сказал я, — если бы я научился играть на флейте, ты бы никогда не сказала, что это волшебная музыка.
— Никто так не может играть, — сказала она. — Только он.
— Наверное, потому, что очень тебя любит, — сказал я.
— Можешь не смеяться.
— Если бы я тебя полюбил, я тоже мог бы сыграть.
— Вот еще! — она передернула плечами.
— Один раз ты говорила об одной девушке, — сказал я. — Будто бы она могла влюбиться в меня...
— Не знаю, что ты имеешь в виду.
— Ну ладно, — сказал я печально. — Что там играл тебе Белый Ламберт?
— Мне надоели твои шутки.
— Может быть, это?
Я поднял флейту и заиграл. О вечер! Теплый вечер в дубовом саду! Разнеженный воздух, воздух, похожий на мякоть спелого плода. Прозрачные тени густеют, наклады-ваются одна на другую. Цветы уже разворачивают лепестки, и крохотные их пестики помешивают сладкий воздух. Вечером наступает час любви природы.
Нежные звуки флейты раскручивались мягкой спиралью. Я играл ночной концерт. Его я любил особенно. И за этот концерт один раз меня обнял знаменитый артист.
Я уже не смотрел на Мари. Я знал, что она поражена. Слушай меня, девочка в красном платье. Оно еще горит в сумеречном свете, как большая ягода в траве. Слушай, Мари Бланшар. Может быть, это играет Ламберт, а может, я. Может, он подходил ночью к твоему окну, а может, я. Сказать точнее, этот флейтист прятался среди веток огромного ильма. Ты не могла его увидеть, даже когда выглядывала в окно. Он играл несколько раз, вкладывая в нежные звуки флейты свою тоску по тебе. Он не мог открыться, но он открылся сейчас, когда до прощания остались минуты.
Слушай меня, Мари. Слушай и прощай. Забудь меня, а я позабуду тебя. Нет, я никогда не забуду тебя, и этот сад, и эти вечера. Перед моими глазами часто будет вспыхивать твое платье. Я буду вспоминать, как ты бежишь, размахивая белой ракеткой, как вырываешь руку и бросаешь скороговоркой: «Что это с вами сегодня, мистер Аллен? У вас злые глаза...»
Я ушел. Я оставил ее оцепеневшей. То ли зачарованной, то ли застывшей от изумления. Но прежде чем я перешагнул последний фут владений Бланшаров, я увидел Морриса с Хетти.
Они прощались совсем по-другому. Они стояли друг против друга, и Моррис что-то бормотал. Потом я расслышал.
— Поедем, ну поедем со мной, Хетти.
— Куда, Моррис?
— Я сам не знаю куда.
— Но ты же в Корону. Ты вернешься.
— Поедем со мной, Хетти. Он заберет тебя с собой.
— Но я не могу. Как же я могу, Моррис.
— Поедем, тебе говорю.
Я видел, как его сотрясало от дрожи. Щеки его были мокрые.
— Поедем, Хетти.
— Моррис, что ты, Моррис? Она плакала тоже.
— Я не могу сказать тебе, но поедем. Мы вылечим твою ногу.
— Моррис...
— Хетти, послушай...
— Моррис, я боюсь, что больше тебя не увижу. Так знай...
— Хетти, я тоже... Я уже говорил. Помнишь, тогда... Но ты не поверила. Поедем, Хетти. Я буду всегда с тобой.
— Ох, Моррис...
Они плакали оба. Они стояли друг против друга в странном каком-то противоборстве и оба всхлипывали, дрожали.
— Хетти, говорю тебе, едем со мной.
— Как же, Моррис, как же?
— Не знаю, ничего не знаю. Но я без тебя не могу.
— Не говори так, не говори!
— Куда мне без тебя, Хетти?
— Моррис...
Они все стояли и твердили. Хетти, Моррис, Моррис, Хетти... Ох, несчастные. Я кинулся к ним. Стал что-то говорить. Я обнял Морриса и увел его от Хетти. Ведь неизвестно, до чего бы дошло. Так могло сорваться все дело.
Он покорно пошел за мной, но через несколько шагов так укусил себя за руку, что полила кровь. Я затянул ему рану носовым платком, и он снова стал покорным, даже задумчивым. До самой станции он не сказал ни слова, но был похож на мертвеца.
Да, все это было днем. Тяжелый денек. А сейчас ночь. Я иду по ярким от луны улицам Гедеона. Иду туда, где над черной башней Бастилии слабой эмблемой висит распластанная пара созвездий Андромеда—Пегас.
Прощай, Гедеон!

Предыдущая глава
Следующая глава