Что это за фильм?

-- Но ведь так не бывает. И кожа у девочки не бывает тоненькой, точно кожица персика, и глаза не горят ярче небесных звёзд. Так зачем ты нам рассказываешь всё это?..
-- А зачем рассказывать то, что есть точно и без сомнения? Что у твоего соседа Замира после войны не осталось родителей? Что у тебя чуть полноватые щёки и что ты не даёшь спуску тем, что слабее тебя? Ну скажи мне, кому станет лучше после такой сказки?
Неуверенный взгляд. Странная улыбка. Так улыбается человек, который не осознал ещё до конца, что сделано не так, -- балансирующий на краю пропасти осознания. Улыбается, чувствуя, что его проступок понят и не будет наказан. И улыбка в ответ, но улыбка совершенно иного свойства.

Я был рассказчиком и странствовал по странному восточному миру, смотрел на вещи, мне постоянно ходелось поднести руки к лицу и понять, тот ли я, что есть на самом деле -- или же всю жизнь брожу здесь, то лавируя между мусорных куч на узеньких окраинных улочках Города, то бредя по пустыне в состоянии, более всего напоминающем бред.
Потом я оказался в непостижимом для меня месте, где пятеро рассказывали бесконечную сказку жителям деревни, зарабатывая этим на хлеб. Нас содержал хитрый мулла, искусно отбирая лучших и говоря, что сказка творится одним, очень именитым рассказчиком. Каждый был вовлечён в истории других и мог продолжить с места, на котором веки предыдущего расказчика закрывались навсегда, да так, что никто из слушателей, живущих нащей историей, не почувствовал бы фальши.

Случайный московский дворик. Дом, чем-то похожий на те, что стоят на Страром Арбате.
Длинная лесница вверх. Случайный гость, неумолимо быстро погружающийся в общую диковатую реальность.
Бывшая пионервожатая, сошедшая с ума, ещё одна -- старшая, судя по всему, дочь, её жених.
И престарелая мать, погружающаяся в слезливый маразм, гнетущий и беспросветный. Люди, приходящие из ниоткуда, из случайных комитетов-однодневок, соседи, бывшие друзья. Надо же представить, чтоб в такое время ещё и собиралась свадьба. что воспринималось мной никак иначе, нежели как пир во время чумы.
Но остановимся на первой, от чьей красоты я замер. В глазах её я увидел, узнал, ощутил на лице испепеляющий, бешеный вихрь, напомнивший мне ту жизнь, где я бродил по богатым базарам и нищим деревням.
Я понял, что она и есть -- была? -- будет? -- той, лучшей расказчицей, сгоревшей в считанные месяцы.
Живущая сказкой, кормящая сказкой, готовая заменить сказкой быль, напоить ей вместо воды, бросить её узорным ковром под ноги дорогим гостям.
И понял, что никуда не уйду, даже если погонят.

Длинная цепь случайностей тянула её к спасению. Ей нравилось, когда с ней не говорили о долге, о том, что всё будет хорошо. Только когда она слышала рассказы об образах, об окружающем мире, о звоне ручьёв, о пении птиц, безумие в её глазах постепенно отступало, сменяясь детским, открытым миру взглядом.
И порой, обронив неосторожное слово, я натыкался на яростную вспышку самума в её глазах.

[тут пошутили, что это Шахеризада... нет, типаж не тот. Скорее уж, отличница, комсомолка и просто красавица, как ни пошло это звучит. Бесхитростный в своей непостижимой мудрости человек.]

И весь сон было несколько ощущений:
1. бутерброд. Три слоя реальности минимум спрессованы воедино;
2. что это очень сильно завязано на происходящее со мной здесь и сейчас, в реальной жизни;
3. что это глюки по мотивам какого-то фильма, виденного мной в детстве. Очень уж ярок образный ряд, такого у меня не бывает.

И кто мне объяснит, что вся эта фигня значит? И кто скажет, что это за фильм?

Станислав Шрамко