Отсутствие Цели Оправдывает Средства

С роком Иркутску не повезло, да и всей стране, видимо, тоже. Музыкальная жизнь нашего города оказалась достаточно способной к тому, чтобы более или менее правдоподобно воспроизводить знаки рок-н-рольности, но самого рок-н-ролла как-то не случилось. Вечные кумиры местной публики "Принцип неопределенности", "Млечный путь", "Белый острог" подобны неразменному (наши все навсегда), но фальшивому рублю. Купить на него ничего нельзя, но даже если конфискуют - он все равно останется в кармане. Хотя музыку лучше с деньгами не сравнивать - слишком велика опасность тавтологии.

Однако то, что есть из подлинного - средненьким не назовешь. Известная многим тетралогия Романа Гаврилина ("Про белочку", "Про луну", "Про папу", "Про усталый месяц"; я намеренно не упоминаю другие песни той же самой сборки, даже гениальную, по мнению многих, "Девочку на воздушном шаре", так как они, на мой взгляд, выглядят более традиционными или даже банальными) - возможно, лучшее из того, что создавалось на иркутской земле. Песни, правда, были написаны то ли в Питере, то ли после Питера, но исполняются здесь, что важнее. Успех сопутствует почти всем выступлениям Гаврилина, хотя сам он, по-видимому, не очень разборчив в своей концертной деятельности. Так, например, просто комичной выглядит его фактическая солидаризация с прогрессивными идеями Филиппа Киркорова и прочих "мастеров эстрады". Я имею в виду его участие в концерте в поддержку бессменного "гаранта конституции" и самого демократического из всех возможных президентов. Это, правда, не может помешать заочному включению гаврилинских песен в "красную книгу Гиннесса" всего русского рока. В необходимости последнего мне признавались даже утонченные московские и ленинградские эстеты, которые, конечно, нам не указ.

Пользуясь удачнейшей терминологией Олега Медведева (автора другого направления), можно сказать, что Гаврилин настоящий волшебник, в отличии от прочих фокусников. У него действительно нет ни поэзии, ни музыки - одно волшебство. Что, в общем-то, правильно, ведь до того, как "вначале было слово", было какое-то волшебство. Хотя бы молчание, тишина, которые и позволяют слову быть произнесенным и изредка услышанным. Так рождается мир. Гаврилин выдувает мир (песни) в изящный еврейский нос, как в трубу. Широко раскрывая при этом рот. Вокал завораживает. Кто видел его поющим - поймет, что я имею в виду.

Так и хочется после этого сказать поэтам и музыкантам: за семь тысячелетий письменной и звуковой цивилизации было написано столько стихов и музыки, что давно пора начать создавать что-то другое. Без всякого авангарда, но другое. Гаврилин, видимо, уже приступил. "Утонченные" слушают и говорят: "Невозможно выносить такого издевательства над русским языком" (реакция одного из слушателей с последнего концерта). Понимаю. Чего стоит хотя бы такая фраза: "...летом битая посуда догоняет из-под ямок остальные ручейки..." Да уж, над языком Гаврилин издевается больше, чем над слушателями. "Шарманка" печатала с ним интервью и в качестве довеска текст песни "Про белочку". Искренне жалею тех, кто читал его, никогда не слыша гаврилинских песен. Вот уж накрутились вокруг виска. Действительно, ахинея полная. Речевой садомазохизм. Музыка - тоже, знаете, не Вивальди, не Маккартни, и не "Кронос Квартет".

Для начала можно сказать, что Гаврилин заставил язык служить себе, а не поэзии. Знаю, что Пушкин так бы никогда не поступил. Гаврилин не Пушкин, хотя друг у него с такой фамилией имеется. Со звуками и нотами он, впрочем, обращается столь же неклассически. Песни Гаврилина далеки от рокерского "бытового реализма", это не любовная и не философская лирика, и не свободная игра речевых единиц и культурных знаков. Они не выражают ни объективности мира, ни субъективности их автора. Видимо, они не являются и подробным пересказом наркотических видений, хотя последнее всегда нравится неспелому юношеству и незамужнему девичеству. Их основная черта, являющаяся одновременно и их основным достоинством, заключается в том, что они как бы не рождены какими-либо чувствами, что небезопасно в культуре, которая под поэзией подразумевает эмоциональную насыщенность, красивую жизнь чувств.

Вторая, вытекающая из первой, особенность этих песен - они предельно дегуманизированы. Они не снимают антропоморфный слепок с мира и с наших лиц, чем обычно занимается искусство. Речь идет, разумеется, о мертвом мире и мертвых лицах, ибо с живого не снимешь гипсовой маски. В них можно подчерпнуть сведения о том, как существует мир, когда в нем (уже, еще, пока) нет нас. В них нет привычного нам человека, субъекта действий и переживаний. Хотя сами тексты полны глаголов, они повествуют о том, что нечто происходит, случается, накатывается и растет как снежный ком от строки к строке, но без всякого участия автора, исполнителя, слушателя, вообще кого бы то ни было из субъективированных существ (тех, что говорят о себе "Я", кому говорят "Ты" или "Вы" и о ком говорят "Он" или "Она").

Это чистая реальность Со-бытия, которое длится вечно, ибо его участники вынесены за скобки, значит, никто не положит ему предел, никто не классифицирует, не поместит на неподходящее или подходящее место. Никто и не исключит. "Уедет папа под Полтаву" - хотя лично от него это уже не зависит. Общий порядок происходящего навязывает свои правила. При этом не покидает ощущение, что раз исключили желания, волю и самосознание мнимых участников этого самого происходящего, то скоро очередь дойдет и до нас. Оттого как-то жутко и весело одновременно.

Но только таким образом и бытийствует мир. Мир событий, а не субъектов, якобы наполненных "внутренней жизнью". Мир как "совокупность фактов, а не вещей" (Л.Витгенштейн). Мир, в котором не существует, допустим, чая, чашки или человеческой глотки, а есть только само чаепитие, которое одно и позволяет пребывать всему перечисленному, то есть тому, что мы готовы принять за главное и самодостаточное. Нельзя сказать: "Я гуляю", следует говорить: "Происходит прогулка". Именно так учил просветленный Шакьямуни. Этому ощущению и подчинен "гаврилинский шаманизм". И потому язык служит все-таки не самому Гаврилину, а миру, наполненному таинством происходящих событий. А мир начинается не с нас и не нами заканчивается, и потому в нем нет "венцов эволюции" и "божественных сосудов", нет и привычных для нас смыслов и целей. Гаврилин способен показать этот мир, обходящийся без "человеков" и свойственных им картин мира. А пресловутое "издевательство над языком" при этом можно расценивать как стремление использовать любые средства для того, чтобы ощутить столь недоступное для "гомо сапиенсов" отсутствие целей.